Современный литературный процесс представляет сложное явление, которое не поддается однозначной интерпретации или строгой систематизации. Он не следует логике линейного развития, где каждая новая ступень закономерно вытекает из предыдущей. Напротив, сегодняшняя литература существует как сложное переплетение разнообразных течений, стилей и идей, сочетая в себе подчас противоположные смысловые и ценностные ориентиры. Эта многогранность делает литературный процесс одновременно богатым и трудным для анализа, ставя перед исследователями и читателями вызов: как осмыслить столь неоднородное культурное поле?

Одной из ключевых особенностей современной литературы является ее плюрализм. В отличие от прошлых эпох, когда доминировали определенные школы или направления — будь то романтизм, реализм или модернизм, — сегодня мы наблюдаем сосуществование множества подходов. Постмодернизм с его иронией и игрой с традициями соседствует с неореализмом, который стремится к точному отражению действительности. Экспериментальные формы, такие как гипертекстовая литература или произведения с элементами визуального искусства, пересекаются с возвращением к классическим повествовательным структурам. Этот синтез порождает богатство интерпретаций, но одновременно усложняет попытки выстроить единую картину литературного развития.

Противоречивость современного литературного процесса проявляется и в ценностных ориентирах. С одной стороны, литература продолжает выполнять традиционную функцию — быть зеркалом общества, отражая его проблемы, конфликты и надежды, с другой стороны, она все чаще становится полем для самовыражения автора, где главенствует индивидуальная точка зрения, а не универсальные истины. В результате возникают тексты, которые одновременно стремятся к социальной значимости и избегают однозначных выводов, оставляя читателя в пространстве вопросов, а не ответов.

И, тем не менее, в условиях перехода в новое тысячелетие, когда особенно актуальны проблемы поиска актуального «героя времени», литература выступает как неизменный «учебник жизни», в котором читатели стремятся найти ценностные ориентиры для духовного самоопределения. В этом смысле, «обозначение писателя как «инженера человеческих душ» оказывается созвучным ценностно-трансформирующему эффекту, воплотившемуся в идеях социальной инженерии–идеологии и практике духовного преобразования настоящего и проектирования образов будущего культуры» [Бурганов 2002: 56].

Таким образом, в рамках символического пространства современной художественной прозы, представляется возможным поиск «героя времени», отражающего актуальные ценностные ориентиры.

В настоящей статье проводится анализ произведений современной русской литературы, в рамках которого выделяются и исследуются различные архетипы персонажей, выступающих хранителями и проводниками культурных и нравственных идей и ценностей современности.

В отобранный список были включены восемь произведений: В. Пелевин «iPhuck 10», Е. Водолазкин «Авитатор» и «Лавр», Г. Яхина «Зулейха открывает глаза», А. Тихон (Шевкунов) «Несвятые святые и другие рассказы», Д. Глуховский «Текст», П. Алешковский «Крепость», А. Рубанов «Патриот», которые удостоены различных наград и премий, и занимают лидирующие позиции в рейтингах продаж на протяжении последних нескольких лет. Такой список можно считать репрезентативным, поскольку, с одной стороны, произведения получили признание профессионального сообщества (писателей, критиков, журналистов), а с другой — пользуются популярностью у читательской аудитории.

Анализ текстов вышеперечисленных художественных произведений позволил выделить шесть ключевых типов персонажей, характерных для современной литературы: «свидетель эпохи», «святой», «виртуальный герой», «защитник», «дауншифтер» и «сталкер».

1. «Свидетель эпохи» - герой-ключ к семиотическому пространству прошлого. Наиболее ярко образ воплощен в романе Е. Водолазкина «Авиатор». Этот герой относительно молод (не более 30 лет), его профессиональная деятельность не играет существенной роли, он практически не интересуется политикой или общественной жизнью: «Страна – не моя мера, и даже народ – не моя» [Водолазкин 2016: 58]. Однако его частная жизнь, постепенно приобретает общественную значимость: «Ведь это только на первый взгляд кажется, что Ватерлоо и умиротворённая беседа несравнимы, потому что Ватерлоо – это мировая история, а беседа вроде как нет. Но беседа – это событие личной истории, для которой мировая – всего лишь небольшая часть. Ватерлоо забудется, в то время как хорошая беседа – никогда» [Водолазкин 2016: 112].

Каждая деталь или фрагмент текста романа представляет собой своеобразный семиотический код, который позволяет не только воспринимать сам текст, но и улавливать его контекст, а также историческую эпоху, воплощенную в судьбе персонажа: «Возможно, я был возвращён к жизни именно для того, чтобы мы все ещё раз осознали, что с нами происходило в те ужасные годы, когда я существовал?» [Водолазкин 2016: 116]. Жизненные истории современников переплетаются, создавая полифонию, которая и определяет масштаб личности «свидетеля». Важным, на наш взгляд, является тот факт, что «свидетель» – человек верующий. Его религиозная принадлежность может меняться, но неизменным остаётся одно: этот герой существует в мире, где есть Бог: «Тихо, как в Раю. Мне почему-то кажется, что в Раю должно быть тихо» [Водолазкин 2016: 134].

Вместе с тем, взаимодействие этого персонажа с «божественным» имеет не столько сакральный, сколько бытовой характер, что ярко иллюстрируется в произведении Г. Яхиной «Зулейха открывает глаза»: «Аллах Всемогущий, помоги осуществить задуманное – пусть никто не проснётся» [Яхина 2015: 26]. Вероятно, такая особенность мировосприятия «свидетеля» обусловлена историческим периодом – первой половиной XX столетия (1920–1930-е годы), когда религиозность являлась неотъемлемой частью повседневной жизни общества.

2. «Святой» – это образ героя, который существует вне временных рамок.  Наиболее глубоко раскрыт в романе Е. Водолазкина «Лавр». Его бытие лишено линейной историчности — время здесь обретает цикличную природу, позволяя вновь и вновь проживать события прошлого: «Всполохи пламени в печи порой являли Арсению его собственный облик, изборождённый морщинами. Несмотря на очевидное несоответствие, ребёнок безошибочно узнавал в нём себя — того, кто спустя десятилетия, сидя у огня, будет различать в отблесках черты светловолосого мальчика» [Водолазкин 2013: 118]. 

Нарратив выстраивается по канонам житийной литературы, независимо от жанровой формы произведения (будь то роман, повесть или рассказ). В условиях такого вневременного хронотопа возраст персонажа трудноопределяем: герой может предстать как юным монастырским послушником, так и мудрым старцем-провидцем. Единственной неизменной константой остаётся его религиозная идентичность – принадлежность к православной конфессии. Именно в рамках этой традиции раскрывается духовный путь героя. Например, центральный герой произведения Т. Шевкунова «Несвятые святые» проходит трансформацию от простого послушника до архимандрита, возглавившего один из крупнейших столичных монастырей. Его политическая позиция – относительная независимость от власти: «Архимандрит Гавриил вел себя с власть предержащими, конечно, не вызывающе, но в особых случаях не слишком церемонился» [Шевкунов 2011: 67]; материальное же положение обусловлено зависимостью от монастырского уклада, поддержки общины или пожертвований прихожан. Вопрос личного дохода не обсуждается, а если и упоминается, то исключительно в контексте его отсутствия или недостатка для удовлетворения базовых потребностей человека. Примечательно, что финансовая ограниченность трактуется не как лишение, а как проявление божественной благодати, способствующей духовному смирению: «милость Божья», «смиряющая чадо», позволяющая избежать «прелестей дьявольских».

Ключевая особенность «святого» проявляется в его психологической стойкости. Сталкиваясь с испытаниями, герой принимает их как естественную часть духовного пути. Подобные трудности интерпретируются не как случайность, а как промысел, способствующий смирению и обретению святости через преодоление трудностей и лишений. В этом контексте показателен фрагмент размышлений героя: «Самыми счастливыми были годы, которые я жил в запрещении. Никогда в моей жизни Господь не был так близко! Это и было лучшее время моей жизни. Братия! Не бойтесь наказания Господня! Ведь Он наказывает нас не как преступников, а как Своих детей» [Шевкунов 2011: 214].

3. В произведении Виктора Пелевина «iPhuck 10», созданном в рамках эстетики киберпанка, центральным действующим субъектом становится «виртуальный герой», существующий в российской реальности конца XXII столетия. Порфирий Петрович Каменев, служащий в системе правоохранительных органов в качестве искусственного интеллекта, воплощает синтез противоположных ролей — писателя и следователя. Виртуального героя следует воспринимать и как героя, и как отсутствие героя: «Меня не существует в самом прямом значении. Я ничего не чувствую, ничего не хочу, нигде не пребываю»; «бестелесный и безличный дух, живущий в построенной человеком среде – код, свободно копирующий и переписывающий свои секвенции» [Пелевин 2017: 26]. Героя с XIX веком связывает не только имя (Порфирий Петрович — персонаж из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Он выполняет работу следователя, которому поручают раскрыть убийство старухи-процентщицы), но и облик, который он сознательно принимает. Внешность Порфирия Петровича — это смесь архаичных деталей: лысина с аккуратно уложенными поперёк прядями, бакенбарды в духе XIX века, пенсне, жандармская униформа и сапоги с кавалерийскими шпорами. Однако этот нарочито ретроспективный образ сочетается с удивительной пластичностью: герой способен мгновенно трансформировать свой внешний облик в зависимости от ситуации: «Я сгенерировал заспанное лицо, покрыл его двухдневной щетиной, а бакенбардам придал слабый фиолетовый оттенок. После этого я водрузил на голову ночной колпак – и свесил его кисточку на плечо, с которого в последний момент убрал эполет» [Пелевин 2017: 31].

Не случайно герой является писателем, это дает возможность автору высказаться о природе творчества и обозначить новый тип героя: «Так называемый «герой» и «характер» – это на самом деле метки заблуждающегося разума, не видящего истинной природы нашего бытия. Такие галлюцинации возникают исключительно от непонимания зыбко-миражной природы человека» [Пелевин 2017: 87]. Идея изменчивой, «мерцающей» природы человека, по Пелевину, становится смысловой константой не только современной, но и будущей литературы. Даже социальные и статусные атрибуты его виртуального героя служат метафорой попытки преодолеть «иллюзорные рамки, маскирующиеся под объективную реальность» [Ягодинцева 2015: 108]. 

4. Архетип герой-«защитник» является традиционным для русской культуры и литературы. В романе Петра Алешковского «Крепость» он реализуется через образ Ивана Мальцова. Существуя в реалиях современности, герой оказывается экзистенциально связан с прошлым благодаря профессиональной деятельности, что подчёркивает диалектику временных пластов в осмыслении моральных идеалов. Прошлое для героя не абстрактное минувшее, а продолжающая болеть рана прошлого: «настоящий историк обязан иметь предельно оголенные нервы, постоянно страдать, переживая то, о чем пишет, даже упиваться человеческой болью, из которой соткана история» [Алешковский 2015: 33].

При этом его связь с настоящим весьма условна и зыбка, герой не научился быть современным, несмотря на то, что он не стар (Мальцову около 50 лет), современность ему противна, он не находит своего места в ней: «Слово «гаджет» вызывало у него рвотный рефлекс, и они часто ругались с Ниной из-за его старомодности: ни тебе джипиэса в разведке (впрочем, он был у молодых), ни ридера, ни айпэда, ни айфона. Он называл их «мутью», пасовал перед ними, научился только играть в маджонг» [Алешковский 2015: 52]. Череда экзистенциальных кризисов — распад брака, предательство близких, увольнение с работы (музея), а также крах исследовательского проекта, составлявшего смыслообразующий стержень жизни Мальцова, — формируют ощущение неудовлетворенности современностью, где продажность и коррупция возведены в ранг нормы. Однако эта серия жизненных «коллапсов», парадоксальным образом, актуализирует протестную идентичность героя, переводя его личную драму в плоскость символического противостояния системе. Травматический опыт не обесценивает, но гипертрофирует ценностные ориентиры, трансформируясь в механизм экзистенциальной самозащиты: он не находит компромиссы с действительностью. Мальцов концентрируется на роли хранителя этического канона, демонстрируя моральную стойкость как форму антропологического протеста. 

Неслучайно в генетической памяти Мальцова закодирован кодекс чести его предка — прославленного воина монгольских степей, чья сакральная связь с боевыми традициями проявилась в фанатичной преданности героя делу. Его экзистенция становится манифестацией архетипической воинственности: отвергая полутона, он превращает принципиальность в форму сопротивления. Стихийная сила духа, находит воплощение в одержимости защиты подземной крепости ХV века. Финал этой титанической борьбы обретает черты ритуальной жертвенности: погребённый в каменном саркофаге собственных убеждений, Мальцов метафорически завершает цикл героического мифа, трансформируя физическую смерть в акт символического бессмертия.  Жизнь идет дальше, но уже без героя «вскоре начались крымские события – деньги, заготовленные на реставрацию крепости, урезали, урезали, пока не урезали совсем» [Алешковский 2015: 51].

5. Еще один герой современности - «дауншифтер» (дауншифтер – человек, который достиг определенных высот в карьере, но которому надоел такой образ жизни, стрессовая работа, суета большого города, поэтому он принял решение променять все «блага цивилизации» на более спокойную размеренную жизнь [11]), получил литературное воплощение в романе А. Рубанова «Патриот». Этот герой, как и упомянутый ранее «защитник», человек зрелого возраста (ему 48 лет). Автор сознательно избегает детализированного портретного описания, ограничиваясь точечными акцентами: «без признаков живота и лысины, наполовину рыжего, наполовину седого, тёртого, жилистого, расчётливого, азартного, безошибочного – да вдруг сотворившего все ошибки разом» [Рубанов 2017: 64]. Подобная лаконичность служит художественным приёмом для репрезентации концепта «новой мужественности», где акцент смещается с физических «атрибутов» на внутренние качества героя.

Жизнь персонажа – это череда непростых жизненных испытаний. С нуля построив собственный бизнес, Сергей Знаев к началу романа является владельцем убыточного супермаркета с символичным названием «Готовься к войне». Центральное место в его деятельности занимает амбициозный проект по модернизации классической российской телогрейки, представленной в романе как «заново придуманной и хорошо сшитой» [Рубанов 2017: 22]. Данный акт становится метафорическим воплощением участия Знаева в социальной жизни страны. Патриотом же в романе назван манекен «одетый в солдатские берцы, чёрные хлопковые штаны, подпоясанные солдатским ремнём, телогрейка и тельняшка, обтягивающая выпуклую пластмассовую грудь» [Рубанов 2017: 58]. Настоящий патриотизм оказывается никому не нужен: «Ты что, типа патриот? – конечно, – ответил Знаев. – А ты – нет? – Если ты патриот, чего же ты сидишь тут, в Москве? Езжай туда» [Рубанов 2017: 63].

Герой существует в реальной действительности – в настоящем, погружённый в пульсирующий московский ритм. Однако его идентичность оказывается неразрывно сплетена с историческим бэкграундом — эпохой девяностых, ставшей для него хронотопом социального и морально-духовного становления: «все были голодные, весёлые, все пили скверное разливное пиво, все рассчитывали в самое ближайшее время стать миллиардерами, а вокруг юных красивых мечтателей ходила тёмным ходуном непонятная новая страна, настоящая терра инкогнита» [Рубанов 2017: 103].

Хотя судьба благосклонна к Знаеву: дарит ему сына, любовь молодой и талантливой женщины, герой отказывается от пассивного принятия «даров фортуны», он сам привык быть деятельным, готовым в любой момент встать на место творца: «В этом мире всё начинается с таких, как я. С тех, кто делает. Сначала надо что-то сделать, а уж потом, появляется всё остальное: государство, полиция, пенсионные фонды, войны, внешняя политика. В этом мире я – главный. Я превращаю пустоту в содержание» [Рубанов 2017: 215].

В утвердившейся реальности индивидуумы, подобные Знаеву, оказываются лишними. Он оставляет предпринимательское дело, отказывается от предоставленных судьбой шансов и, первоначально намереваясь поехать сражаться на Донбасс, внезапно передумывает и улетает в Лос-Анджелес, где и пропадает в бескрайних океанских водах вместе с доской для серфинга. Этот персонаж воплощает парадокс: будучи порождением эпохи, его существование вступает в непримиримый конфликт с её реалиями, подчеркивая трагедию тех, кто не способен вписаться в рамки жизненной действительности. 

6. Последний выделенный нами архетип – «сталкер», наиболее ярко воплощенный в образе Ильи Горюнова из романа Д. Глуховского «Текст». Такое название этот тип получил на пересечении смыслов понятия: «сталкер – как человек, исследующий «зону» иной жизни» и «сталкинг (от англ. stalking – преследование) – своеобразная форма преследования, одержимости жизнью другого человека» [12].

Герой молод, ему 27 лет. Он недавно вышел на свободу после длительного тюремного заключения. Образ Ильи Горюнова продолжает галерею образов странников-маргиналов: скиталец, неприкаянный и одинокий. Судьба героя - это череда неудач и потерь: несправедливо осужденный на семь лет, покинутый возлюбленной, преданный друзьями, лишившийся матери, которая умерла за день до его возвращения. В этом вакууме утрат единственным смыслом существования для персонажа становится свобода, последнее, что у него осталось.

Но свобода не «удовлетворяет» героя, он решается отомстить своему обидчику – майору полиции Петру Хазину. Убивая врага, герой реализует модель «мстителя» (разрушительную), не испытывая ни раскаяния, ни облегчения: «Илья глянул себе внутрь, в муть. Жалости к Хазину там не было. Раскаяния в том, что убил, не было тоже. Не горчило от греха. Хотелось бы почувствовать торжество справедливости: это ведь единственный раз с ним в жизни, когда бог отвернулся и Илья успел по-своему справедливость навести». [Глуховский 2017: 201].

Герой-сталкер ощущает свою богооставленность: «Набрал богу. Постоял, послушал у себя в груди. Шли долгие гудки. Никто не отвечал. Связи не было. Или, может, у него тоже режим «не беспокоить» включен был. Вроде все и правильно сделал, а всё равно – в ад. На земле жизнь так организована, чтобы все люди непременно в ад попадали. Особенно в России»; «За богом грешники гоняются, мусолят его, с рамсами пристают. Праведному человеку с богом, как с водителем автобуса – не о чем разговаривать. Маршрут ясен: довез – вышел» [Глуховский 2017: 208-209].

Однако следующая ступень эволюции героя – созидательная. Изучив Айфон убитого недруга (переписки, контакты, фото), Илья Горюнов реализует модель «творца»: он спасает жизнь ребенку Хазина, утешает его мать, мирится с его отцом.

В финале романа Д. Глуховского, главный герой, как и герой романа А. Рубанова, хочет уехать за границу, однако в последний момент передумывает, посвящая себя «высшей цели»: жертвует собой ради женщины, которую полюбил заочно, по чужой переписке. Исход героя реализует модель «святого»: «Телевизор продолжал работать, когда Илью, истыканного гранатными осколками, выносили из квартиры, завернув в простынь. Было немного похоже на святого Себастьяна» [Глуховский 2017: 238].

Подытожив вышесказанное, мы можем сделать вывод о том, что современная литература, отражая динамику глобальных трансформаций, предлагает новый взгляд на архетип героя, переосмысливая его роль в контексте вызовов цифровой эпохи, экологических кризисов и социальной фрагментации. Если классические произведения часто идеализировали персонажей как носителей безусловной добродетели или роковых пороков, то герой XXI века существует в «серой зоне» морали, становясь зеркалом противоречий, присущих обществу. Его образ эволюционирует от одномерной определенности к сложному сплаву уязвимости, рефлексии и адаптивности. 

Современный литературный герой — это не статичный символ, а процесс. Он существует в режиме постоянного становления, балансируя между саморазрушением и созиданием, между конформизмом и бунтом. Его сила — в способности задавать неудобные вопросы, а не давать ответы. Возможно, главный подвиг современного героя — оставаться собой в мире, где само понятие «себя» становится все более призрачным. 

Таким образом, образ героя в современной литературе превращается в лабораторию человеческого опыта, где тестируются границы морали, идентичности и выживания. Это уже не рыцарь в сияющих доспехах, а обычный человек, который, вопреки хаосу, продолжает искать гармонию — пусть даже на уровне личного выбора.